чудесно

[Nia-Shell]

			XII Акваланг - аппарат искусственного молчания. (XXV) XXV У меня был свой сад камней: полуметровая фанерная коробка с песком, маленькие грабли и девять камешков неправильной формы. С игрушечным садом совладать ничуть не проще, чем с настоящим. Началось все с того, что, подчиняясь первому импульсу, я устроил на столе миниатюрный Стоунхедж: установил в центре самый большой камень и выложил вокруг него щербатую колоннаду. Тут же и выяснилось, что сад камней исключает симметрию. Окружность не вписывается в прямоугольную ограду, а упраздняет ее. Две правильные фигуры не могут сосуществовать в одном пространстве. Они убивают друг друга. Сад теряет объем. Это - уже не овеществленный символ, не скульптура мира, а декоративная аллегория, флаг малоизвестной африканской державы. Решив не навязывать природе свою идею порядка, я во всем доверился случаю. Не глядя швыряя камни, как игральные кости, я надеялся, что удача уложит их многозначительным узором. Зарывшиеся в песок камешки напоминали то речную отмель, то морской пляж, но чаще - пустырь. Получающиеся пейзажи весьма искусно передавали скучную неприхотливость природы, но никаким "высшим значением" тут и не пахло. Сад не получался. Его реальность не сгущалась и даже не разрежалась, а оставалась сама собой - сырой и серой. Бросившись в другую крайность, я решил сад приукрасить: насыпал в коробку розового песка и заменил камни кусками кораллов. Оглядев получившееся, я понял, что такой сад камней мог быть только у Элвиса Пресли. Тогда, обложившись книгами, я стал подражать прославленным образцам. Поделив камни на "гостей" и "хозяев", я выстраивал их отношения по правилам конфуцианской учености и буддистской образности. На песке появлялись священные острова Амиды, волны Западного океана, плывущая тигрица с тигрятами. Все бы ничего, но к следующему утру я забывал, что именно соорудил накануне, так что мне приходилось строить сад заново. Наверное, у меня не хватало ни терпения, ни самоуверенности, чтобы дать себе время сжиться с настольным ландшафтом. Отказавшись от книжной науки, я отдался интуиции. Теперь я выкладывал камни так, как им - а не мне - того хотелось. Подолгу вертя каждый из них в руке, я пытался развить в пальцах тактильный слух. Мне чудилось, что одному камню удобнее лежать, другому стоять, третьему прислоняться к четвертому, а пятому просто быть в стороне от остальных. Заботясь об удобстве моих камней, я и думать забыл о саде. Не знаю, чем бы это кончилось, если бы в нашем доме не поселился котенок. Обнаружив коробку с песком, он приспособил ее для своих нужд. (XXVI) XXVI Его окрестили задолго до того, как он появился - и у нас, и вообще. Имя ждало его готовым, как в королевских семьях. У Геродота, правда, был только один, зато очень знаменитый предшественник. В нем все и дело. Наш сын отчаянно увлекался античностью, а клички считались его прерогативой. Делал он это молниеносно и безошибочно. Найденная в болоте зеленая черепашка стала Кларой, а подаренный на день рождения хомяк - Бубликом. Против Геродота тоже никто не возражал, тем более что у Гофмана нашлось подходящее описание кота: "Голова у него достаточно объемиста для вмещения наук, а длинные седые, несмотря на молодые годы, усы придают ему внушительный вид, достойный греческого мудреца". Чтобы научиться ладить с Геродотом, нам пришлось пройти школу молчания. Прилежание в ней обеспечивала обоюдная любовь, которой, впрочем, было отнюдь не достаточно, чтобы понимать друг друга. Вынужденные обходиться без слов, мы заменяли их поступками и предметами. От этого наши отношения приобрели метафизический оттенок. Прелесть кота не в том, что он красивый или, тем более, полезный. Прелесть его в том, что он Другой. Только в диалоге с Другим мы можем найти себя. Только выйдя за собственные - человеческие - пределы. Обычно человек помещает Другого выше себя - на верхних ступенях эволюционной лестницы. Другим может быть Дух, или Бог, или Великая природа, или Пришелец, или - даже - неумолимый закон исторической необходимости. Геродот учил нас теологии, вектор которой направлен не вверх, а вниз. В определенном смысле общаться с котом - все равно что с Богом. Нельзя сказать, что Он молчит, но и разговором это не назовешь: то десятку найдешь, то на поезд опоздаешь. Сравнение тем более кощунственное, что в отношениях кота с хозяином ясно, Чью роль играет последний. (XXVII) XXVII Конечно, наша обоюдная немота была условной. У каждого из нас был свой голос, который становился бесполезным лишь при нашем общении. Но именно взаимонепонимание и делало его таким увлекательным. Не только кот для нас, но и мы для него - тайна. Причем вечная тайна - нам не понять друг друга до гроба и за гробом. Бердяев, правда, верил, что встретится в раю со своим Мурром, но даже там они вряд ли говорят по-кошачьи. С немотой коты справляются лучше людей. Если мы в молчании вышестоящего видим вызов, упрек или безразличие, то лишенный общего с нами языка Геродот научился обходиться без него. Вынужденный полностью доверять среде своего обитания, Геродот не задает ей вопросы. Мы для него - сила, дающая тепло, еду, ласку. Подозреваю, что он, как атеист или язычник, не отделяет нас от явлений природы. Как солнце, как ветер, как свет и темнота, для него мы постижимы лишь в том, что имеет к нему отношение. Не то чтобы Геродот отрицает существование того, что выходит за пределы его понимания. Нельзя даже сказать, что он игнорирует все непонятное в его жизни - напротив, кот охотно пользуется им, хотя и не по назначению, как, например, катушкой ниток. Важно, что Геродот не задумывается над целью и смыслом огромного количества вещей, которые его окружают, но его не касаются. При этом Геродот, будучи чрезвычайно любознательным, всякую закрытую дверь воспринимает с обидой. Однако по-настоящему его интересуют лишь перемены. Кота, как Конфуция, занимает не дурное разнообразие "десяти тысяч вещей", а их концы и начала: не было и вдруг стало. Его волнует сам акт явления нового - гостя, посылки, рождественской елки. Кота очень трудно удивить. Испугать его можно, но вот поразить кошачью фантазию нам, по правде говоря, нечем. В жизни Геродота так много непонятного, что в ней нет места фантастическому. За пределами его мира столько ему недоступного, что для него ежедневная порция незнакомого - часть обыденного. Тут, как во сне, нет ничего невероятного. Страшное - пожалуйста, странное - нет. (XXX) XXX В этот ранний час не было даже чаек. На всем пляже были только мы с улиткой. В то утро я был умнее, потому что просто сидел; она же упорно переползала острые камни, приближаясь к обрыву - пятисантиметровой пропасти, за которой ее ждал океан. Не зная об этом, улитка упорствовала в своем стремлении к краю земли. Или просто краю. Но может быть, она, как волна, не могла не ползти. И тогда пространство для нее измерялось временем, а направление было безразличным. И то, что завершение ее пути совпадало с ее собственным концом, оказалось случайностью. С этим как раз можно было справиться. Сила была на моей стороне. Я мог бы изменить финал, как театральный "бог из машины", для улитки, впрочем, неотличимый от просто бога. Мне ничего не стоило развернуть улитку к берегу и спасти ее от бессмысленной смерти. Но тогда ее жизнь стала бы моим даром. И уже я, а не слепой случай распоряжался бы ее жизнью. Поскольку не было никакой уверенности в том, что у меня это получится лучше, чем у него, я встал с камня и отправился завтракать, пытаясь избавиться от чувства, что иду к морю.
			Александр Генис, "Темнота и тишина"